Новости культуры. Пермь

Один на один с залом. Нет ни декораций, ни партнеров по спектаклю. Каждое представление – дуэль со зрителем и в то же время содружество, сопереживание, соучастие. Чтобы вызваться на эту дуэль, мало смелости, граничащей с дерзостью.

Но вот выходит на сцену бесстрашная хрупкая женщина с тонкими запястьями, немного усталым, но таким мудрым взглядом… Не декламатор, не просто чтица текстов и популяризатор классики. Она – АКТРИСА. Актриса не волею судеб, а собственным выбором, своим приговором.

Антонина Кузнецова – народная артистка РФ, профессор Российской академии театрального искусства, педагог международной школы Михаила Чехова, в Органном зале Пермской краевой филармонии представила пермским зрителям свою новую программу «Мы все пройдем». Наши читатели уже давно знают, что концерты филармонического абонемента № 6 «Мастера художественного слова» всегда преподносят что-то новое, открывая новые грани в творчестве давно знакомых талантов.
Поэзия Марины Цветаевой в сопровождении органа – это возможно только в филармонии. Бессмертные цветаевские строки, прочитанные ни на чей не похожим глубоким голосом Антонины Кузнецовой под аккомпанемент органиста из Екатеринбурга, лауреата международных конкурсов Тараса Багинца, стали, пожалуй, одним из ярчайших событий минувшей недели. Перед репетицией мы расспросили Антонину Михайловну о поэзии, эмоциях и умении все преодолеть.

– Антонина Михайловна, расскажите, пожалуйста, как началась ваша творческая деятельность как сольной актрисы. Что послужило стимулом работать в этом жанре?
– Сорок лет назад я ушла из Московского драматического театра им. Ермоловой. В 1968 году стала артисткой Московской филармонии. Почему? Хотела! Кроме желания – ничего.

– Вы помните свою первую программу?
– Я потому и ушла из театра, что хотела играть Вийона. Но в театре никто и никогда не дал бы мне играть Вийона. А я хотела.

– И какая музыка звучала в вашей первой программе?
– Музыка появилась гораздо позже. И не потому, что стало модно, а по мере необходимости. Просто появился текст, требующий звуков. Так, «Фауста» я играла уже с оркестром.

– Свою первую программу вы играли в каком зале, перед какой публикой?
– Перед хорошей. Программа у меня сложная, значит, ко мне дураки не ходят. Я москвичка, и премьеры у меня всегда происходят в Москве. Это большие залы. Тогда это была библиотека Ленина, сейчас у меня персональный абонемент в Доме художника в 620 мест, и всегда – зал имени Чайковского, где полторы тысячи мест. Выступаю ли я в маленьких залах? Выступаю. Там другое существование, совсем иное. В театре у Елены Камбуровой в маленьком зальчике – тоже с удовольствием работаю.

– Меняется ли манера исполнения в зависимости от зала?
– Меняется весь стиль существования! Публику я начинаю чувствовать сразу, как начинаю работать. Зал всегда разный. И всегда тебе его надо «взять», даже если он поначалу «холодный». И не спрашивайте меня, как это удается… Не знаю. Как можно объяснить? Даже нашим богатым русским языком не всё объяснимо.

– Но наверняка вас спрашивают студенты – ведь вы еще и педагог, – как заставить «потеплеть» холодный зал, как повернуть флюгер зрительского внимания?
– Спрашивают. И студенты, и актеры, когда я ставлю спектакли как режиссер. Я отвечаю им: «Только на собственной шкуре познавайте это. Это значит, что будут и провалы. Только после провалов и неудач актер сообразит, что делать, чтобы включить зал, захватить внимание зрителя».

– Вы работаете и в столичных залах, и за рубежом, и в провинции. Отличается ли публика?
– Ну да, конечно. Но только никогда не скажу, что в провинции публика слабее. Боже упаси! На концерты ходят люди одушевленные. В наше довольно страшное время – страшное, я имею в виду, по духовности – людям надо куда-нибудь прислонить свою душу. Люди идут на концерты, где разговаривают с их душой. Мы в России, значит, нам всем надо прислонить душу.
 В Европе другая публика. Зрители на концерт приходят с самыми добрыми намерениями, приходят и эмигранты, и коренные жители… как на нечто экзотическое. От русских они отличаются полной свободой, свободой на уровне подсознания, душой, телом, – всем. А значит, реагируют они более пылко, не сдерживают эмоций. Допустим, читаю я программу «Высоцкий»… Посреди баллады «Заповедник» голос из зала: «Так он же гений?!» И я так сладострастно отвечаю: «Да, гений!» У нас вообще с гениями хорошо. Может, потому в России ими и кидаются. В любой другой культуре пять-шесть прекрасных поэтов одновременно – и: «О! Ренессанс, любуйся весь мир». А у нас: плюс минус десять поэтов… Этих уничтожили, другие десять найдутся… И находятся! Россия богата, богата до безобразия талантами. Вот поэтому я и хочу показать зрителям этих великанов, донести до зрителя мысли наших гениев. Не себя я хочу показать – их: посмотрите – как хорошо сказал, как красиво подумал… Я веду впереди себя поэта. На это идет отклик.

– Вы читаете современных авторов?
– Сегодняшних? Я только присматриваюсь, на каком уровне современная поэзия, проза. Со сцены я читаю только тех, кого ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ, люблю без памяти. Набокова, Герцена, Гете, Грибоедова…

– Можно так сказать, что мысли, чувства поэтов отражают ваши мысли, ваши чувства?..
– …И мое существование на земле. Мне лучше сказать о жизни и смерти словами и мыслями моих любимых поэтов и прозаиков. Они уже все сказали.

– «Арлезианка», «Пер Гюнт», «Метель», «Поэма без героя», «Горе от ума»… 34 сольные программы. Как вы выбираете тему?
– Я не выбираю, она выбирает меня. Тема приходит тогда, когда я уже знаю автора, знаю эпоху, знаю стиль, знаю все его окружение… И много читаю: и документы, и мемуары. Но вместе с тем «воспоминателям» не очень верю. Каждый «воспоминатель» через мемуары в первую очередь реализует себя, поэтому, прочитав кого-либо одного из близких поэта или прозаика, нельзя делать никаких выводов. Вот поэтому я читаю всех. Тогда вычленяется объемный образ самого автора. Когда я собираюсь работать над переводным произведением, я прочитываю все переводы – того же «Фауста», после чего я давно отменила Холодковского, потому что есть Борис Леонидович.

– А как к вам пришла поэзия Марины Цветаевой?
– Я занимаюсь Цветаевой все сорок лет. Я – «цветаист». Цветаевед – скучное слово. Мной написано семь статей, я состою в Цветаевском литературном обществе, участвую во всех конференциях. Это не скажешь – любовь… Я на нее обречена. Первые десять лет моей работы в Московской филармонии у меня не пропускали программу со стихами Цветаевой. Я не очень переживала, у меня были другие программы, а Цветаеву я просто читала. Ее и о ней. Читала все, что даже было нельзя. Читала тогда, читаю и сейчас. Я внутри ситуации, знаю, что издается, что будет издаваться.

– Как вы считаете, какое место в современной культуре занимает поэзия? Насколько она востребована сегодняшним обществом?
– Поэзия сегодня, если говорить о массовом сознании, не востребована совсем. Но наш жанр никогда не был массовым, поэтому я не очень скорблю. Он всегда был элитарным. Я имею в виду не сегодняшнее понятие элитарности как близости к правящему классу. Раньше элита была только духовная. Была и есть. А значит, у меня есть надежда, что ничего не пропадет. Но нас немного. Элита не бывает в большинстве.

– Каков возраст вашей публики?
– Есть старики и старушки. Но что удивительно – много сорокалетних. Причем мужчин: сильных, размышляющих, хорошо думающих, с интеллектуальными лицами. И много молодежи, той, которая выросла и сформировалась за эти десять лет. Значит, их подготовили те самые сорокалетние родители. Почему я это знаю, – мне присылают письма… Делятся мыслями, эмоциями, рассказывают о том, как приводят на мои программы дочерей, сыновей… Пишут не старики, а именно сорокалетние. Слава Богу. «Не порвалась связь времен», – как говорится в «Гамлете».

– Вы верите в бессмертие души?
– Да… Мало того, я верю в реинкарнацию. Я, как Цветаева, «знаю, что была уже»…